Я помню ошмётки пропыленной рвани на грязной соломе. Обкусаны ногти до мяса, и пьяный, бессмысленный ропот: ты выл исступлённо, что с дьяволом пропил чумную Европу, что с ним под вино поедал загнивавшие детские рёбра и туши отцов их, на самые вилы бросавшихся с рёвом, что люди и после погибели всё же от страха бежали, что после обеда безумно прекрасны на трупах пожары. Истёрлось, затихло, забылось, замолкло — а я тебя помню. Всё так же вокруг тебя мир обезглавлен, раздавлен и сломлен, всё так же в душе твоей вечно кроваво, смертельно и остро — и ты появился неслыханным монстром в разгар Холокоста...

След их ног на земле будто мраком горячим обуглен, а глаза их кровавы и блеском лицо багрянят. Лишь становится сумрак для нас ослепительно пегим, пасть болота из ужаса держит в себе глубоко. Я давно наблюдаю за каждым полночным набегом, очарованный видом заточенных белых клыков. Мои руки познали отчаянье раненых тигров и голодных шакалов и даже бесчестность ножа, я гордился их твёрдостью, словно предела достигнув, но идут обезьяны — они в восхищеньи дрожат. Словно ангелы мести, летят средь кустистых деревьев и заходят в дома, не боясь ни ножа, ни огня. Обезьяны намного умнее людей из деревни и, пожалуй, возможно, что даже умнее меня...

глади видение Атлантиды. Блеклые площади солнце отринули — свет распыляют глазищи рыбьи. То ли народ, то ль колонны старинные там неподвижно стоят под зыбью, может быть люди, а может быть статуи лицами кверху навек застыли, в уши теченье приносит раскаты им, свет же им дарит лишь крохи пыли. Городу море могилой быть призвано, солью и илом заносит раны... Что за надежда в глазах этих призраков? Что они смотрят наверх так странно? Может быть, видят сквозь волны спасителя жизни, что носит в себе величье?...

что плесенью лёг на плечо. Читай эту книгу и горбись над ней. Пусть ржавчина кости грызёт, пусть в мутной душе оседают на дне Харибдой, разинувшей зёв, сомнения, страхи, стремленье на свет (да станет стремленьем во тьму!) Забудь о себе — ведь тебя уже нет, ты просто трухлявая муть. Ты — раб пустоты, преклонившийся пред страницами в древней пыли. Пусть точит твой разум болезненный бред, исполненный дымом молитв. Точи свой язык о гнилой переплёт, пока не накопится яд...

Был февральский закат, он бесцветно скользил по лицам, и словно крыльями вырос туман из хребта горы. Не кровавое солнце, а отблеск сирен полиции по кирпичным стенам обжигающе полз. Пестры были улицы шапками, окнами и машинами, только редкие пальмы печально чернели, ночь будто мхом небосклон покрывала, давя, душила, но от размытых лучей всё сиял горизонт льняной. У реки — пыль и шум, сапогами в траве натоптано, полумокрым брезентом сверкала, дрожа, Кура: на кривом берегу обнаружился вдруг утопленник, что погиб на заре или, может, ещё вчера, и обласканный холодом, волнами зацелованный, к золотым небесам поднимал проржавевший взор...

бредут печальные великаны по серым скалам и плачут сталью. застыли тучи, и птичий трепет как снег растаял, весны не стало, мертвее цвета сливовых веток один лишь ветер. закат не светит, озёрной рябью лучистой слизи он небо метит. и в головах великанов томно густеет воздух и бьются звёзды. шагают тенью над городами, для боли поздно — ревут безгрозно небесным хором, хоть ураганов давно осипла дрянная скрипка. бредут сквозь небо, и самолёты — в их лёгких хрипом...