MARY MI

— Зоя, ты чего сюда опять припёрлась? — голос Ивана, хриплый от пыли и усталости, разрезал тишину сеновала. В руках он держал вилы, которыми только что ворошил сено, а на его лбу выступали капли пота, поблескивающие в тусклом свете, что пробивался сквозь щели в крыше. Я сидела на старом одеяле, поджав ноги, и теребила соломинку. Запах сухой травы кружил голову, смешиваясь с чем-то терпким — его запахом, землистым, мужским. Подняла глаза, поймала его взгляд — тяжелый, колючий, но где-то в глубине тлела искра...

— Инна, ты где ключи от кладовки положила? — голос Фаины Степановны, резкий, как скрежет старой калитки, разрезал утреннюю тишину кухни. Она стояла у плиты, в халате с выцветшими ромашками, сжимая в руках деревянную ложку, будто оружие. — Какие ключи? — Инна, не отрываясь от нарезки огурцов, бросила быстрый взгляд на свекровь. Нож в её руке замер, лезвие блеснуло под светом лампы. — Они всегда в ящике у входа лежат. — Не лежат! Я смотрела! — Фаина Степановна хлопнула ложкой по краю кастрюли, и капли кипящего борща брызнули на белую плитку...

— Да где же они, окаянные? Уже вся деревня собралась, а жениха с невестой нет! — всплеснула руками Марфа Степановна, поправляя нарядный платок. — Не кипятись ты так, кума. Не на похороны собрались, чай, на свадьбу! Положено молодым задерживаться, — усмехнулся в пышные усы Трофим Ильич, расправляя плечи в новом пиджаке. Солнце заливало деревенскую площадь перед клубом, словно жидкое золото. Разноцветные ленты на берёзах трепетали от лёгкого ветерка, а праздничный стол под открытым небом, накрытый белоснежными скатертями, ломился от угощений, как телега от осеннего урожая...

— Ты где была до полуночи, Яна? — голос Никиты дрожал от напряжения, пока он стоял у кухонного стола, сжимая в руках кружку с горячим кофе. Его пальцы нервно постукивали по керамике, а глаза, покрасневшие от бессонницы, буравили меня взглядом. Я замерла в дверях, стягивая пальто. Капли дождя стекали с рукавов на пол, оставляя темные пятна на линолеуме. В горле пересохло, но я выдавила улыбку — ту самую, что обычно его успокаивала. — На работе задержалась, Никит. Ты же знаешь, у нас сейчас аврал перед квартальным отчетом, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно...

— Валя, ну ты где там? Молоко уже небось в ведре плещется, а тебя всё нет! — голос Вадима, чуть хрипловатый от утреннего холода, разносится по ферме. Он стоит у входа, высокий, в выглаженной офицерской форме, придерживая фуражку одной рукой, а другой нетерпеливо постукивая по деревянному косяку. Я выныриваю из-за стойла, вытираю руки о передник — грубая ткань цепляется за кожу, пахнет сеном и тёплым парным духом. Ведро в руках тяжело покачивается, молоко ещё пенится, белое, густое, как облако, упавшее на землю...

— Ты серьезно, Игорь? Думаешь, что я вот так просто отдам тебе дом и умотаю с чемоданом? Я стояла посреди комнаты и смотрела на него — на этого мерзкого мужчину, с которым прожила двадцать три года. Он нервно теребил край своей рубашки, сидя за столом, где мы столько раз пили чай и делились планами. Теперь этот стол был между нами как баррикада. — Лена, ты не понимаешь, — голос у него дрожал, но он пытался держать тон спокойным, будто это был деловой разговор. — Дом оформлен на меня. Юридически он мой...

— Значит так, Наташа, я всё решил. Квартиру оставляю себе, — Виктор развалился в кресле, закинув ногу на ногу, словно уже праздновал победу. — Сама понимаешь, я её покупал. Могу даже помочь тебе первое время снимать какую-нибудь однушку. Наталья подняла взгляд от чашки чая. В её глазах не было ни слёз, ни страха — только холодный блеск, как первый лёд на осенней луже. — Извини, что? — она поставила чашку на стол с такой аккуратностью, будто это была хрустальная ваза. — Ты что-то перепутал, Витя...

— Ты серьезно, Оля? Прямо сюда его притащила? — голос мой дрожал, хоть я и пытался держать себя в руках, стоя в дверях собственной кухни. Руки вцепились в косяк, пальцы побелели, а в груди колотилось так, будто сердце решило выскочить и само разобраться с этой сценой. — Ой, Руслан, не начинай, — Оля даже не обернулась, продолжая резать помидоры на доске. Нож в ее руках двигался ровно, уверенно, как будто это был самый обычный вечер. — Ты же в больнице был, я тут одна, скучно мне, знаешь ли. А Дима… он просто зашел помочь...

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил, Андрей? — голос у меня дрожит, пальцы сжимают край кухонного стола так, что костяшки белеют. Я стою напротив него, а он даже не смотрит в глаза — уставился куда-то в пол, будто там спрятаны все его оправдания. — Лен, я… я не хотел, чтобы ты узнала, — тихо, почти шепотом выдавливает он, теребя рукав своей серой толстовки, которую я сама ему выбирала в прошлом году на распутье осени и зимы, когда мы ещё смеялись над тем, как он вечно мёрзнет. — Не хотел, чтобы я узнала? — я почти кричу, и чашка с недопитым чаем звякает, когда я резко ставлю её на стол...

Дверь хлопнула так, что стекла в окнах задрожали. Я стоял посреди кухни, сжимая в руках конверт — тонкий, белый, с логотипом клиники в углу. Пальцы дрожали, бумага шуршала, будто сама хотела вырваться и убежать от того, что внутри. А внутри — правда. Та, что перевернула всё с ног на голову. — Ты что, серьёзно это сделал?! — крикнула Катя, врываясь следом за мной. Её голос — резкий, как нож по стеклу, — резанул воздух. Лицо красное, глаза блестят, то ли от злости, то ли от слёз. Она рванула к столу, схватила свою сумочку, будто собиралась уйти, но замерла, уставившись на меня...

— Вера, а правда, что ты от Степана ушла? — Нюрка подсела ко мне, когда я развешивала выстиранное белье на веревке за домом. Я замерла с мокрой простыней в руках. Сплетни в нашей деревне разносились быстрее ветра. Всего два дня назад я собрала свои немногочисленные вещи и вернулась в отчий дом, а уже все знают. — Не ушла я, Нюр. Перерыв взяла, — ответила я, тщательно расправляя складки на простыне. — Перерыв? — Нюрка прищурилась, поправляя выбившиеся из-под платка рыжие пряди. — Какой еще перерыв? Замужество — это тебе не колхозная работа, чтобы перерывы брать...

— Сынок, ты что, серьезно это сделал? — голос мамы дрожал, как тонкая струна, готовая вот-вот лопнуть. — Да, мам. Подписал все бумаги вчера. Квартира теперь твоя, — я говорил тихо, но твердо, стараясь не выдать, как внутри все кипело. Руки сами потянулись к пачке сигарет на столе, хотя я знал, что она терпеть не может запах дыма. Чиркнул зажигалкой, затянулся — едкий дым обжег горло, но хоть немного успокоил нервы. — Господи, Костя, зачем? — она резко повернулась ко мне, ее седые волосы, собранные в аккуратный пучок, чуть растрепались, выдавая волнение...