Ян Ващук

— А это что? — спросил я, когда из колонок раздались первые звуки перегруженной гитары, сложные барабаны и высокий вокал, который мне чем-то сразу понравился. — Это «Кинг Даймонд», — объяснил Вова, взглянув на меня с покровительственной улыбкой римлянина, открывающего неотесанному варвару глаза на мир. — Это тяжелее «Металлики». Либо ты сейчас загнешься, либо попросишь послушать! — Дай послушать, — сказал я немедленно, наклоняясь вперед, в луч солнца, который пересек мое лицо и проник между полуоткрытыми губами, как бы подчеркивая гармонию чувства, когда твои подхалимские слова, произносимые, чтобы подтвердить принадлежность к клану, совпадают с твоими реальными желаниями...

Фасады Высшей школы экономики, фасады домов на Садовом — ты помнишь эту зиму, когда мы познакомились? Этот солнечный день, когда у каждого из нас было по замороженной слезинке под восторженным глазом, по белой ленточке, по маленькой и кажущейся нелепой мечте о том, как добро победит, и по большому, испуганному, сжимающемуся, выскакивающему, колотящемуся, горячему девчачьему / мальчишечьему сердцу? Помнишь эту зиму — которая, кажется, была сто тысяч лет назад, так давно, что ее завалили слои геологической истории с окаменевшими видами существ, которые оказались слишком слабы для этой планеты?...

Ладно, я расскажу тебе всю правду. Ее звали Лина, меня Ваня, мне было 24, ей 17. Мы жили в этом мире, нам было тесно, зелено и возбужденно. Через огромный и тускло блестящий мир тек один-единственный проспект, который назвался Ленинский, он светился многими огнями, большими и маленькими, движущимися и неподвижными, от него исходил запах черемухи, запах бензина, запах новой одежды и запах высокого общества. Летело, соловело, пенилось, кричало, стучало колесами, вращало глазами, бежало быстрой полосой за высоким окошком. Летело лето, шарахались прохожие, билось сердце, чернела черта бедности,...

«Осторожно, двери закрываются!» — говорил глухой хриплый голос, принадлежавший реальной персоне, живому человеку — усталому машинисту, нажимавшему на выцветшую кнопку в пообтертой кабине тусклого поезда, утекавшего по блеску рельс в недальнее Подмосковье из надутой и горячей Москвы. В поезде не пахло гражданской войной, в поезде пахло пустотой, книжками, ветчиной, немного пивом, немного мочой, немного кожаной летной курткой, немного щедро надушенной маминой шеей. Был вечер, цвела тишина и распускалось безвременье. Я вытаскиваю из моей памяти, как загрубелый солдат сигареты из мятой пачки, хрупкие фрагменты прошлого, механически ища спички и пихая локтем задремавшего сослуживца...

Недавно где-то — то ли по радио, то ли в какой-то по неосторожности посмотренной политической передаче — я услышал словосочетание «ядерная война», впервые (по крайней мере, согласно моему субъективному опыту) употребленное в прямом смысле и в контексте реального мира (а не воображаемой антиутопии) со времен угловатых советских ракет под сенью карибских пальм и длинноносых самолетов-разведчиков U-2 над плоскими пейзажами тайги. Я почесал голову и стал думать, как бы впитывая и пытаясь уместить это в мою картину мира, от природы узкую, как талия выходящей из бассейна незнакомки на вечерине...

В доме на даче было два входа — один парадный, который еще назывался «крыльцо», куда выходил долгий рейчатый коридор, из коридора дедушка, из дедушки дым, из дыма еще дым, дым крепких дымных папирос, смешивавшийся с кустарниками в солнечную дырочку и ягодную точечку; второй вход — «черный», или еще «задний», со стороны кухни, откуда выходила бабушка, запахи кухни, грохот кастрюль и поварешек, шипение жарящихся блинов, катание скалки и избыток сладких сумерек, накапливавшийся в доме за ночь и просачивавшийся наружу с наступлением утра, когда кухонная дверь на пружине взламывала покрытую росой плоскость...

Школа подходила к концу, классы навинчивались на мое утомленное диктантами и домашками запястье, и что-то большое начинало проступать в бесфонарной ночи, напичканной крышами Патриарших и пляжами Атлантики. Было шелково и серебряно, кончался февраль, летели конфетти, густела каша, текла пространственно-временная акварель. Когда зима закончилась, я достал из моей душной и непрозрачной квартиры, наполненной запахами нестиранного, свежего, жидкого, волосатого, пустого и звонкого, а также многого-многого другого, невероятно густого и остро-колючего, достал из нее наконец дождавшийся своих погод длиннющий...

Расплывчатый оникс неба В оправе заневских карнизов За вычетом пары планет Иссиня-дворцово-сизый Костлявая божья длань Шуйца ли десница ли Отмахивает джетлаг Заката тире зари Высокие этажи Смеются кроша бетон Наследия в кислые щи Рождественской маеты Мечтает взобравшись на шпиль Понурая Сейлор Мун Как треснув июнь зашипит И как прибежит июль Железные балюстрады Наморщенная река Проглоченные мостами Бесперые облака Течение темноты Меж линиями В. О. Прихожие и коты Дрожание альвеол Пустые залы музеев Недвижные марши...

Обмылок Луны в полой мыльнице неба Ребристой узором литых облаков Что движутся медленно сыро и лепо Под недосягаемым потолком Обломок Луны в дырке между ветвями Лоснящейся лунным в отсутствие сна Лист переложенный желтыми окнами вянет За толщей ночей вызревает весна Луна на брусчатке Юпитер в колодце На лестничной клетке с полями перил Невидимый список фамилий и отчеств Всех кто однажды здесь нервно курил Квадрат электричества ночи полоски Границы ключиц нарушаемые щекой Которая может то мило колоться То вдруг искажаться надрывной дугой Неясно отчаяния или боли Когда человек улыбается так Что хочется...

Код Питера — 812 Код сигаретницы из дуба Код прихожей Код бабушкиной помады «Primavera» Практически нетронутой с конца 60-х Когда она перестала интересоваться мужчинами Перестала спать в одной постели с дедушкой И перенаправила свою безграничную любовь на грядки патиссонов На испарину на стенках огуречных парников На растворение кубиков сахара в большом граненом стакане Методичное перемешивание муки и раскатывание теста для своих фирменных пирожков с капустой На волочение листвы по пустынному переулку чьи координаты в пространстве времени и сознании загадочно но в высшей степени логично сливались...

Я помню мой класс в школе. Это был большой, пестрый, шумный, мягкокожий, светлоголовый, жидкоусый, густоволосый, очень дружный класс, состоявший в основном из девочек. Из девочек, в которых я был почти во всех по очереди влюблен — начиная с самых красивых и категорически недоступных и медленно двигаясь вниз по моей внутренней, непонятно откуда взявшейся шкале божественности по мере того как они обзаводились ухажерами и на их устах появлялось сладкое и тягучее, словно быстро теряющая вкус фруктовая жвачка, слово «встречаться». По мере того как они попадались мне по дороге домой (во время которой...

Ты помнишь, наверное, этот долгий и расплавленный момент, тянувшийся, пока закрывались испещренные тонюсенькими, как бабушкины морщины, царапинками стеклянные двери с видом на блестящую золотом июня Москву-реку, из которой поднимались хвосты подводных чудищ, по скалистым берегам которой бродили смурые поэты и на волнах которой колебались, согласуясь с симфометаллическим саундтреком в твоих ушах, корабли последних эльфов, медленно уплывающие в Валинор. Момент, пока качался ребристый вагон и сладкий голос машинистки объявлял, добавляя незаметные никому, кроме тебя, игривые нотки: «Станция “Воробьевы горы”, острожно, двери закрываются, следующая станция — “Солнечные Патрики”»...