В этом году народному артисту России, художественному руководителю Театра Сатиры исполнилось 86 лет. Но глядя на него, о возрасте забываешь: он по-прежнему моложаво элегантен, остроумен и боится прослыть ворчуном.
— Александр Анатольевич, знаю, вы просыпаетесь очень рано — чуть ли не в 6 утра! А ваша супруга Наталья Николаевна — сова, встает позже. Любопытно, с чего начинается ваше утро, когда все спят?
— У меня очень тяжелая зарядка утром. Сначала я лежа 30 раз сучу ножками — это для поясницы. Потом с трудом, кряхтя сажусь на кровать и делаю вращательное движение на скрипучей шее пять раз туда, пять раз обратно. Потом плечиками 10 раз. Меня кто-то когда-то научил, и я привык. И чувствую, что сделал зарядку. Встаю, иногда что-то записываю в дневник, газеты (не интернет) читаю, покуривая трубку. Завтракаю чем придется: люблю гречневую кашу со сметаной или просто плавленый сырок с вареным луком, который мне приносят соседи. Ты же знаешь, я — «говноед». Ну а потом еду в театр.
— В этом году исполнилось 50 лет, как вы работаете в Театре Сатиры, и 20 лет, как стали художественным руководителем. Какие у вас ощущения?
— Понимаешь, несмотря на то что я художественный руководитель, до сих пор для всех остался Шуркой. Это хорошо, с одной стороны. Но иногда мешает. У покойного худрука Театра Маяковского Андрея Александровича Гончарова был замечательный тезис о том, что управлять коллективом нужно методом кнута и пряника. Но в моем случае, когда кнут в руках у пряника, этот метод не работает. С другой стороны, надувать щеки и строить из себя начальника — стыдно.
— Кстати, я давно заметил: вы со всеми на «ты»…
— В этом моя жизненная позиция. На «ты» — значит, приветствую естественность, искренность общения. Это не панибратство, а товарищество… А потом, мне столько лет, ну кто меня старше?! Единицы.
— На столе в вашем кабинете всегда столько бумаг. Это пьесы?
— Ну да. Чаще всего присылают очередную графоманию, как приложение — рекламу того или иного автора, что где-нибудь в Сызрани с огромным успехом идет его спектакль «Писькин кот», все это с фотографиями. И дальше страниц на 60 какой-нибудь бадяги. А не читать нельзя, потому что а вдруг Гоголь или Горин?! К счастью, это «вдруг» кончается на пятой странице, когда ты понимаешь, что читать дальше бесполезно.
— А роли в кино предлагают?
— Мне присылают сценарии, но ни одной приличной роли. Можешь представить, чтобы Ширвиндт начал бегать с пистолетом? Я уже не добегу. Да и зачем?! С голоду не подыхаю.
— В спектакле вашего театра «Где мы?» вы играете пожилого клоуна. Вспоминается Юрий Никулин, который ушел на пенсию, считая, что седого клоуна будет жалко. Некоторые зрители тоже думают, что пожилой артист на сцене — это печальное зрелище. Как вы считаете, до какого возраста артист может выходить на сцену?
— Помнишь эту бодряще-комсомольскую песню «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, пока я дышать умею, я буду идти вперед»? Так вот, пока ходить умею… Другое дело, что нужно соизмерять походку с тем, что ты делаешь на сцене. Великий Михаил Царев играл в Малом театре Чацкого до упора. Все хихикали: ему уже было в районе 60 лет тогда. В первой сцене он вбегал на сцену. Сидела совершенно прелестная актриса Юдина, игравшая Софью. Ей было лет, наверное, 20. Он шлепался на колени: «Чуть свет уж на ногах — и я у ваших ног…» А потом шептал: «Поднимите меня». И Софья дрожащими руками поднимала Чацкого. В этом, конечно, есть странность. А вот выползать старым клоуном и говорить, что мне уже 400 лет, — в этом стыда нету. Но выползти мало — надо и уползти. В одной сцене, где я должен спрыгнуть с «кольца», меня прихватывают артисты, играющие санитаров. А ведь еще несколько лет назад я мог бы это сделать без посторонней помощи.
— Вы бываете в Доме ветеранов сцены или в Доме ветеранов кино?
— Когда-то часто посещал, выступали там. Страшно, конечно. Помнишь, в аэропортах были такие накопители? Минут за 40 до отлета самолета пассажиров накопляли в таком жутком предбаннике, в тесноте, духоте. Так вот, эти Дома ветеранов — как накопители перед выходом в небеса. Есть такая картина Лактионова «Обеспеченная старость», которую он нарисовал в Доме ветеранов сцены: стол, заваленный фруктами, сидят вокруг благостные бывшие артисты, божьи одуванчики. Помесь ангелов с тенями.
— Старость — это страшно?
— Неприятная штука. Когда просыпаешься, чувствуешь, что и коленка не болит, и давление в норме. Думаешь: ура! Но это всего лишь на семь минут. Consuetudo est secunda natura — «привычка — вторая натура». За бесконечное количество лет, что работаешь, внутри изношенный мотор, попердывая, все равно крутится. Бывает, думаешь: нет сил, все надоело. Садишься на берегу с удочкой. День проходит, два, а потом начинает свербить... Когда-то мой друг покойный, драматург Саша Володин написал мне:
Проснулся — и выпил немного,
Теперь просыпаться — и пить.
Дорога простерлась полого,
Недолго осталось иттить.
— Как-то вы сказали в интервью: «Я успокоился, ориентируюсь теперь на интуицию». Как это понимать?
— В нашей стране мы прошли огромное количество катаклизмов. Кардиограмма смысла, как у взбесившегося инфарктника. А ты во всем этом существовал, пытаясь участвовать, разобраться и даже действовать. А потом я успокоился. Страшно выглядеть идиотом. Когда все ясно и когда на эту ясность накладывается темпераментная полемика — это опасно. Теперь отношусь к происходящему вокруг с багажом опыта, иронично.
— В спектаклях Театра Сатиры иногда звучат бранные, хоть и не матерные слова, которые немного режут слух. Вы считаете, это можно говорить со сцены?
— Я вообще-то в жизни матерщинник, но терпеть не могу, когда на сцене выражаются. Законодательно отменили четыре слова, ты напечатать их сейчас не сможешь. А что касается, например, «жопы» — это семечки. Материться нельзя, но говорить на родном языке — необходимо. Главное — интонация и степень необходимости.
— Что сейчас происходит вокруг, какие у вас ощущения?
— Ощущение, что планета находится в очень плохом состоянии: тайфуны, землетрясения, наводнения участились со страшной силой. Потухшие вулканы все чаще стали открывать пасти, плюются лавой. Может, Боженька, в которого я верю относительно, или инопланетяне смотрели-смотрели на нас и подумали: «Надоело!» И начинают давать нам серьезные знаки, в виде этих наводнений. Мы же не мыслим вселенски — только огородами и полемикой в передаче у Соловьева. А на самом-то деле планетка вшивая. Я ведь знаю не понаслышке, потому как летаю. У меня же планета своя есть. Причем законная, не купленная. И я летаю между Фаиной Раневской и Даниилом Хармсом. Поэтому нам виднее сверху.
— А люди изменились?
— Меня часто спрашивают об этом, но в контексте педагогическом. В чем отличие студентов 1950-х годов от сегодняшних? Я ведь в театральном училище имени Щукина — самый старый педагог, преподаю больше 60 лет. Раньше этих 18-летних бэмби нужно было два первых года раскрепощать. Сейчас они приходят, уже снявшись в рекламах виагры и прокладок, и наша задача теперь — наоборот, их закрепостить. Все остальное — сиськи, ноги, жопа, глаза — все то же самое. Другое дело, что они серые, ничего не знают. Однажды пришел в училище Юрочка Яковлев. Он не преподавал, а просто зашел по своим делам. Сел в фойе внизу. И вся эта шпана летает мимо, задевая его. Я собираю курс и начинаю орать: «Вы что?! Когда я учился, помню, в училище зашел народный артист Михаил Астангов. И мы, бросив занятия, побежали смотреть на него. А тут сидит великий русский актер Яковлев, и вы не замечаете, носитесь мимо!» А одна девочка заплакала и говорит: «Вы же нам ничего не рассказываете! Рассказали бы о своих встречах с Мейерхольдом». Вот! И это не анекдот, это их уровень знаний.
— Но вообще люди ожесточились…
— А потому что нет воздуха для общения. Перезвонимся и перезвонимся, понимаешь. Эсэмэски… Все бегут. По эмбриону я — интеллигентный мальчик, на скрипочке учился играть, что-то читал. Моя мать работала в филармонии, папа — скрипач. У нас собирались великие люди — Журавлев, Яхонтов, Качалов… Они читали матери свои программы, играли в преферанс. Все было спокойно, не на бегу. Были компании, клубы (как мы называли их, клумбы) по интересам. А сейчас большой разброс возможностей: 400 каналов телевидения, только официальных театров в Москве — 82! Информации полно. У людей голова кругом! Огорчает меня сегодня человеческая некоммуникабельность, абсолютная поверхностность взаимоотношений. Искренность как явление выхолощена по всем параметрам — политическим, семейным. Огромная шапка вранья и словоблудства очень давит… Мои ряды редеют. В моей записной книжке почти все фамилии и телефоны вычеркнуты. Падеж плотный. Не успеет уйти из жизни человек, как звонят мне: «Алло, это 26-й канал. Скажите ваше мнение о нем». И такой голос еще противный. Я уже превратился в атрибут ритуальных услуг… Кажется, Сталин сказал пошлую фразочку, что незаменимых нет. Чушь полная! Невольно начинаешь думать, что Всевышний всерьез нацелился собрать труппу из лучших исполнителей для небесного театра теней. Может, и мне там какая-нибудь роль припасена. По обыкновению — второго плана.
— Когда-то Лев Дуров мне рассказывал, как придумал свои похороны. А вы часто задумываетесь, что возраст идет? Простите, тема такая печально-скользкая…
— Почему скользкая — спидометр, счетчик, конечно, бежит. Помню, был такой чтец Всеволод Аксенов. Он при жизни написал сценарий своей панихиды: кто, откуда, в чем он будет. И вот по этому сценарию с ним прощались… Приходится иногда думать об уходе. С другой стороны, никому неизвестно, когда уйдешь. Главное — не впадать в депрессию. Не допустить, чтобы тебя жалели. Помнишь у Пушкина: «…Но, боже мой, какая скука / С больным сидеть и день и ночь, / Не отходя ни шагу прочь... Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!»
Олег Перанов