Одной из главных болевых точек брака Льва Николаевича Толстого и его жены Софьи Андреевны было принципиально разное отношение к русскому народу.
Софья выросла в стенах Кремля, лето проводила на даче в Покрово-Стрешнево, где сегодня разбит один из самых прекрасных парков Москвы. Впервые столкнулась с «простым народом», приехав в Ясную Поляну - имение графа Толстого, сразу после свадьбы.
«Не баловали меня в Ясной ничем. Заболевал повар или пьянствовал - я готовила сама обед и, усталая, непривычная к этому делу, уже ничего не могла есть».
Весь помещичий быт - старые няньки, неграмотные дворовые, повар, регулярно уходивший в запой и полуголые деревенские бабы, приходившие мыть окна, неприятно поразили молодую хозяйку. Это был образ жизни, привычный ее мужу, который в этом родился и рос, но не его столичной жене. Впоследствии, отношение к народу стало камнем преткновения.
«Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь, из которой ты, женясь на мне, вышел. Я - городская, и как бы я ни рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, любить этого я всем своим существом не могу и не буду никогда. Я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа».
Дочь немца, Софья была аккуратна, жизнерадостна и трудолюбива. Она не испытывала чувства вины перед крестьянами, свойственного многим русским помещикам, понимавшим, что они живут плодами угнетения. Как дочь врача, она привыкла жить на деньги, заработанные трудом отца. Как царский гоф-медик, он еще и нес высокую ответственность. Имея знакомства и крепие связи в высших кругах, Софья, тем не менее, была бесприданницей. Никаких деревенек, доставшихся по наследству, бесплатной крепостной прислуги, в виде «любимых нянюшек», следивших за детьми помещиков, без права на отдых и личную свободу, и дворовых девок, моющих полы и вышивающих гладью и крестиком нижнее белье для светских дам, Софье не полагалось по рождению. Кроме того и впоследствии, она не имела никакой собственности, а главные доходы, на которые существовала она и дети, ее и Льва Николаевича, приносило его творчество. А самым усердным бесплатным переписчиком его работ с самого начала семейной жизни была тоже Софья.
Как женщина, не имевшая ни права на свободу передвижения по стране, ни возможности отказаться от бесконечного в ее случае вынашивания, деторождения и кормления (всех детей Софья кормила сама), она также не чувствовала, что виновата перед народом в том, что у нее больше свободы. Поскольку никакой свободы у многодетной матери и покорной жены не было, и быть не могло.
А столбовой дворянин Лев Толстой всегда любил народ и верил в его силу. Считал, что историю «делает народ, и величие, или ничтожество государства зависит тоже от народа». Хотя, впоследствии, уже в 20-м веке, его вера поколебалась. Он говорил:
«что никак не ожидал, что образуется из русского рабочего такой неприятный тип, какой проявился в народном движении настоящего времени».
Когда Лев Николаевич в финальной трети своей жизни, начал сам пахать и сеять, шить сапоги старой няньке и топить печь, когда он начал убеждать детей, что если они самостоятельно будут выносить ночные горшки и убирать свои комнаты, то станут по-настоящему счастливы, его верная супруга, Софья Андреевна считала, что он напрасно отрывает время от творчества, которое составляет главный смысл и труд его жизни. К тому же, она находила вредным его влияние на дочерей, мешающее им быть адекватными своему общественному положению, а, следовательно, выйти удачно замуж:
«Таня волнуется, огорчается, стремится, мечтает, а отец неумолим и все внушает ей, что надо самой убирать комнату и выливать за собой, и тогда она будет счастлива…»
Лев Николаевич на долгие месяцы уезжал один в Ясную Поляну и жил по-своему, пока семья, управляемая женой, жила в московском доме в Хамовниках. Вот что рассказал его брат, Сергей Николаевич, побывав у него в гостях:
«Сидит Левочка в блузе и в грязных шерстяных чулках, растрепанный и невеселый, с Митрофанов (приказчиком) шьет сапоги Агафье Михайловне; учитель школьный читает вслух Житие Святых. В Москву до тех пор не приедет, пока его не позовет Софья Андреевна».
На что Софья Андреевна отвечает в письме сестре:
«Мне подобное юродство и равнодушие к семье до того противно, что я ему теперь и писать не буду. Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей…»
Когда Лев Николаевич вернулся в Москву, он продолжил усердно шить сапоги. Учил его приходящий сапожник, который не понимал:
«Зачем это нужно графу, живущему в собственном доме и в такой роскоши».
А в деревне он:
«Целые дни проводил вне дома и косил траву с мужиками. Когда вечером он сидел с нами, то вид у него был такой усталый и суровый, что страшно было с ним разговаривать. И все вокруг молчали, и всем было тяжело. На заре он опять уходил косить - и так все лето мы его почти никогда не видели».
Посетив мужа в Ясной Поляне, Софья Андреевна пишет:
«Меня очень огорчило то, что, живя в Ясной, Лев Николаевич отпустил всех людей и все решительно делал сам. Старый повар Николай Михайлович, живущий на пенсии, приходил несколько раз, предлагая свои услуги, но он и его отсылал. Рубил сам и колол дрова, топил печи, убирал свою комнату, готовил себе еду, ездил с бочкой за водой, и только старая няня Мария Афанасьевна, тоже жившая у своего сына и получавшая от нас пенсию, приходила помочь и иронически смотрела на труды графа».
23-го октября 1884 года Софья пишет мужу:
«Так уж лучше и полезнее бы было с детьми жить».
«И все-таки огорчаться, что такие умственные силы пропадают в колонии дров, ставленнии самоваров и шитье сапог, - что все прекрасно, как отдых и перемена труда, но не как специальное занятие».
И все-таки она его любит, наблюдает за его опережающими общество идеями и экспериментами над собой, и, хотя и нелюбимая им в ответ, все же понимает его лучше всех:
«Его сфера была искусство и всюду это проглядывало. Например, я пишу ему, чтобы он в моей комнате взял и прислал мне рецепт, который в то время моей болезни мне был нужен. Он мне пишет:
«Рецепт я вчера забыл, а сейчас нашел и посылаю. Смешно сказать, но я прошел повернул по всем комнатам, и очень сильное и приятное чувство испытал, глядя на все; - смешно-то то, что я сел за фортепиано и играл с величайшим удовольствием и даже умилением…»»
Лев Николаевич ездил по железной дороге в 3-м классе, в мужицком полушубке. Кондуктор толкал его в спину. «Его аристократическая натура страдала бессознательно и возмущалась, несмотря на напускное смирение». Портреты Толстого в мужицкой одежде, за пахотой, или с котомкой за спиной (граф любил пройтись из Москвы до Тульской области пешком) были популярны и хорошо раскупались публикой. Но тем не менее, большая часть «простого народа» не знала, как выглядит их кумир и не умела его узнать в крестьянском костюме.
Лев Николаевич считал, что самообслуживание необходимая часть жизни каждого развитого человека:
«Льву Николаевичу нравилось то, что он не имея никакого понятия о физической работе и прочем, научился у Фрея печь лепешки и, достав пшеничной, отрубной муки, сам месил эти тяжелые лепешки, чем смешил старую няню Марию Афанасьевну». Однако, даже старый повар, отстранил его от готовки, сказав:
«Если Вы сами целый день все будете себе готовить, то не успеете свои дела сделать».
А еще Толстой писал:
«Главный недостаток нашего общества - это стремление освободиться от ручного труда и пользоваться без взаимного обмена - трудом бедных классов, невежественных и неимущих».
Но у женщин, и тогда, и теперь была своя правда. И Софья Андреевна пишет:
«Все это несомненная и прекрасная истина. В то время я не могла, не умела проникнуться ей всецело, так как моя жизнь вся, без остатка была направлена на служение семье, досуга не оставалось ни минуты».
А Лев Николаевич, испытывал чувство вины, потребность искупить грехи. Он шел впереди времени и не только своего, но и нашего, а возможно, вообще жил в ином измерении, населенном Диогенами и Сократами, воспринимающими реальность в целом. Идеи гуманизма и всеобщего равенства, его не оставляли:
«по-видимому, его опять начала мучить та барская жизнь, которую он так болезненно отрицал, и тот контраст деревенской жизни крестьян, который не может не бросаться в глаза и не мучить каждого хорошего и мыслящего человека. Оттого образованному классу людей легче жить в городе, где много им подобных, и тяжело составлять среди нескольких сот крестьян ту единицу, тот центр жизни в довольстве, какой составлял и наш дом в Ясной Поляне».
Многодетная мать, прекрасная хозяйка и честная жена Софья Андреевна смотрела на мир с высоким чувством ответственности перед мужем и детьми. Она понимала, что идеи мужа важны и прекрасны, но не жизнеспособны. Вынужденная защищать интересы детей, она страдала и шла на неизбежный конфликт с Львом Николаевичем и его последователями из-за имущества и авторских прав на произведения великого классика. Это была долгая и непримиримая война, с любимым мужем и самой собой, так как идеи мужа Софья понимала и в душе разделяла. Победителей в этой войне быть не могло. Любовь колебалась как свеча на ветру, но долг не позволял ей погаснуть. Жизнь брала свое и мир менялся, помимо ожиданий семейства Толстых. Прошло сто лет и то, к чему он пришел, мы можем оценить, словно прокатившись на машине времени. Те же деревни, та же классовость. Кризис перепотребления и проблемы экономики на фоне опустевших деревень, некогда управлявшихся помещиками. Наш блог не о политике, он о женщинах и о любви. А они никуда не делись.
«Не лучше ли бы были воспоминания любви, хотя бы и преступной, вместо теперешней пустоты и белизны совести?» - этим вопросом задавалась Софья Андреевна в середине жизни.
-Несчастная женщина! - часто говорят о ней.
Она бы вряд ли с этим согласилась. Скорее, особенная.
Анастасия Розанова