(ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ)
В принципе, я благодарен отечественной медицине. Я до сих пор живой, хотя имел массу шансов таковым не являться. Однако меня всю жизнь от души прикалывало отношение наших врачей к своим пациентам как к подопытным кроликам. Частенько пациенты благодаря своему умственному развитию и оправдывают подобное отношение, но про себя-то мне хотелось всегда думать иначе…
Середина девяностых. Моя тушка лежит на каталке. Безродная жертва ДТП. Благодатный материал для опытов над кроликами. Курганские врачи осваивают новую для них технологию. Кажется, между собой они ее называют «проводниковой анестезией». Для меня это означает, что пока хирург будет собирать по частям мою левую ключицу, зашивать бронх и хрен его еще знает какую ревизию устраивать, я буду находиться в сознании. Я пытаюсь отказаться от участия в этом почетном эксперименте, но на меня смотрят как на пиломатериал и не реагируют.
Операционная. Акт первый. Анестезия. В данном случае она делается так: где-то под левой ключицей находится крупный нервный узел. Под него или рядом с ним (не помню) нужно при помощи инъекции ввести препарат. Анестезиолог берет шприц – здоровенный, родной, стеклянный. Успеваю спросить: «А как вы поймете, что попали куда надо?» Ответ впечатляет: «Так ты ж орать начнешь…» Втыкаем… Туда-сюда… Ага… Орем. Начинаем вводить… Упс… Шприц лопается у него в руках. Стекло звенит по полу. Материмся. Громко. Вынимаем иглу (на хрена!?) Берем новый шприц, набираем, втыкаем. Туда-сюда. Уже не орем, а как-то булькаем… Ага, понятно, зачем мне руки привязали. Не, ну бензин колоть в глазные яблоки, наверное, больнее, но меня и это не устраивает.
Операционная. Акт второй. Операция. Хирург, кажется, прижимает молодую ассистентку. Мне не видно. Я зафиксирован, но она как-то подозрительно весело и сдавленно пищит. Внутри ощущение, будто влили ведро ледяной воды. Пустой желудок, кажется, вздулся так, что придавил мочевой пузырь, который в свою очередь замерз, как мамонт на Ямале… О… Кажется, в меня чем-то тычут. «Готов», - радостно извещает девица в белом халате, пронося мимо моего лица иглу (чуть тоньше рапиры), которой она только что проверяла чувствительность моей левой половины. Ну и методы у них… Хирург ставит ширмочку перед моими глазами. Поехали… Режем. Тянем. Ковыряемся. Пытаемся выворачивать отломки костей, вставшие буквой Х. Пыхтим. Ну, да. Это тебе не жир шевелить. У меня, как диагноз, – гипертрофия плечевого пояса. Итак одни мышцы, а сейчас еще и отечные. Снова режем. Расширяем операционное поле, что ли? Ковыряемся. Ух ты. Вывернул, кажись. Забавно оказаться костями наружу. Ать… Чего он так тянет за отломки? Мать твою, кто им сказал, что если слева не больно, то все не отдается справа? Залез двумя руками, такое ощущение, что по локоть, внутрь. Бронх что ли потерял? Пыхтит. Что-то шьет. Мне ни хрена не видно. Опять полез внутрь и что-то там так придавил, что аж не вздохнуть. Пыхтит. Все, терпение кончилось. «Слышь, уважаемый…» Грохот металла о кафельный пол. Кажется, он отскочил от меня на полметра. Над ширмочкой появляются выпученные глаза. «Да-да, я к тебе обращаюсь, уважаемый. Ты не мог бы полегче, а то мне дышать только анусом остается…» Судя по его глазам, он и сам забыл про опыты над кроликами. Продолжаем, но уже как-то бережнее, не как в своем сапоге стельку поправляем. Наделал дырок в шкуре. Сверлит кость. Звук неприятный и пахнет машинным маслом. Делает из моего живота инструментальный столик. Сваливает на него электродрель, молоток, плоскогубцы и что-то еще. В результате полведра холодной воды «выдавливаются» в горло. Дышать опять трудно. Досверлил. Приладил спицу и начал ее заколачивать молотком. Чувствую себя недовырубленным Буратиной, попавшим в лапы озверевшего дятла-маньяка. Как-то мне совсем не хорошо. Заколотил. Взял, кажется, плоскогубцы и полез что-то поправлять внутри. И тут над ширмочкой взвился тонкий, но высокий фонтанчик крови. Ух, ты. Совсем высокий. Орут все. Топочут. Мат стоит, аж черви сохнут. Кажись, затихли. Прижали, где надо. Ассистентка пищит: «У него давление за 200». Хирург с плоскогубцами перевешивается через ширмочку: «Ты че, парень, волнуешься?» Твою-то мать, а от него добротно несет нормальным перегаром. Но сил особо собачиться нет: «Не, а как ты, уважаемый, думаешь? Ты во мне двумя руками ковыряешься, как в списанном дизеле, моя кровь откуда-то сверху мне ж на морду капает, а ведь я еще почти живой…» Хирург машет сестре: «Давай, коли. Я сейчас зашивать буду». Кажется, что-то воткнули прямо в грудь. Глубоко. Уф ты. Как все поплыло-то забавно. И в висках уже больше не стучит. Ой… И картинка куда-то пропадает. «Эй, ребята, вы куда? Я это… Я вас теряю…»
Чего-то они перепутали. Или дозу или препарат. Они так и не сознались. Остановка сердца. Красиво зашитый труп со спицей в ключице на выходе из операционной после опыта по «проводниковой анестезии». Крем-брюле… Нет, они, конечно, были не согласны на такую пакость с моей стороны и честно занимались реанимационными мероприятиями с таким энтузиазмом, что распугали пол-отделения и сломали дефибриллятор. Не знаю, сколько у них ушло на это времени. Но судя потому, как они меня потом обходили стороной, слишком много. Но я так и не знаю, сколько. Меня тогда уже не было ни с ними, ни вообще здесь…
Лишь когда я выписывался, хирург, обождав, пока я заберу свои бумажки у сестры, вышел в коридор и сказал мне уже вслед: «Знаешь, парень, ты поосторожнее будь, это сердце второй раз запустить не удастся». Я обернулся и улыбнулся ему: «Не поверите, доктор, но в прошлый раз ваши коллеги из первой городской, сказали то же самое…»