Часть III.
Глава 1.
Внезапно едва не опрокинулся профиль картины реки. Замерев в шаге, почти судорожно Бахметов сдавил руками решётку ограждения, и уставился на поблёскивающую из-под навала листьев темь воды. В какую-то секунду перед глазами сама собой пошла проявляться канва законченных смыслов. Теперь было ясно, что Гольц «разово» использовалась органами в борьбе с «империей» Раевского в Москве. Связником Гольц и заказчиками выпало стать Тёме (Бахметов заскрежетал зубами, едва в памяти всплыло это имя – удивительно, но в сердце пока не было раскаяния за произошедшее с Ларгиным).
Во время второго «наезда», акции должны были изъять со всей документацией, и быстро передать в третьи руки – шефа Ройзмана и, по совместительству, крупного руководителя аппарата МВД. Раевский опередил события и приказал изготовить «куклы», которые с лёгким сердцем выпустил из Петербурга, спровоцировав, по сути, акции первого и второго «наездов» со стороны мэрии и МВД. Сообщая Бахметову о перевозке документов в Москву, Гольц расширяла круг причастных к делу людей; чем, конечно, делила свою ответственность за будущую выемку акций. А, может, в дело вмешалось чувство вины Белки, и она хотела исправить ситуацию чужими руками – формально, вроде бы, выполняя распоряжения своего милицейского начальства?
Найдя бумаги в портфеле, Бахметов чуть поколебал план Раевского, желавшего дискредитировать мэрию и МВД перед правительством и администрацией; но, всё равно, «акции» третьего поколения были прихвачены заинтересованными лицами на выходе. Красота и сложность проведённой комбинации не компенсировала у Бахметова мерзкого ощущения, что он в очередной раз был использован абсолютно вслепую; и Раевский, при этом, ничем не рисковал. Каранашарира – вдруг понесла далеко в сторону всплывшая, ни к чему вроде бы не обязывавшая полумысль, и Бахметов почти физиологически ощутил упругость сплетения песчинок Вселенной разной плотности на разных уровнях бытия – его личные песчинки, причём, по щекочущей лоб метафизике осязаний, беспрестанно соскальзывали с поверхности сложившегося времени, совершенно не желая выстраивать свои конструкции; и уж, тем более, подпирать монолит разворачивающегося столетия. Современность сверкала в лунных лучах форпостами с нацеленностью атак, а её источавшаяся вовне энергия жгла саму плоть окружающих сфер. Песчинки воинственности, однако, уже теряли задор и ветшали, но скрепляли самих себя уверенностью в помощи покровительствующей им вечности.
Разъедание прочных с виду тканей червями новых тенденций шло незаметно, но без остановки. Вдруг всколыхнулся оплот выстроенных каркасов, и стал осыпаться от корней до тех пор, пока их прежние вершины не были разметены с земли безжалостным ветром времен. На том же месте из глубин проросли скелеты новых стен; и, казалось, вся бессмыслица круговерти имеет алгоритм жёсткой конвейерной работы. Была ли смена конкретных форм вселенской заданностью априори, или они просто лезли из пустот бытия в надежде отстоять право рожденной плоти на корм? А, может, это право с первых песчинок новой крови уже было загнано в рамки самого рока? Маше от рождения было предписано пострадать от идеи Тёмы (Боже, как Адик мог предсказать конец всех его сует?) или какого-нибудь коллективного Тёмы; или она с головой упала в случайность своего бытия, и оказалась очередным фрагментом цепи сумасшедшей безнамеренности жизни? Сам-то Тёма не мог не пострадать в выбранной им гонке стяжания амбиций – учитывая всю чушь его ценностных подходов. Сбой в программе Тёмы, конечно, был обусловлен безмерной суетой тактических забот и отсутствия адекватного взгляда на любой мало-мальски значимый факт – он вообще, возможно, перестал понимать, что же влекло его больше всего – деньги Маши или сам драйв от авантюр. Тёма явно переоценил свои силы, и вышел на недоступный ему уровень.
Совсем не то уже Раевский – судьба подарила ему гениальные возможности строительства всего вокруг себя; и он почти безмятежно лепит новую реальность, совершенно не сообразовываясь ни с чьими интересами и амбициями. Раевский и Тёма стремились к одному, но несоразмерность стартовых позиций изначально размежевала результат для каждого. Значит ли все это, что предопределенность существует, или она лишь математически выражает себя в причинно-следственной галиматье природных качеств и обыденных поступков? Но почему Раевскому так легко дается всё – оттого, что в нём собрана необходимая комбинация свойств, или он выражает в деятельности волю нарастающих обстоятельств? Скорее всего – выражает; но если это, действительно, так, то предрешенность – как факт бытия – существует, беря на службу угодных ей людей. Водит всех за нос, никому не сообщая конечных задач.
Кто водит – Раевский или предрешённость, – сейчас понимать было неважно. Раевский вырвался на простор Москвы, и, кажется, проглатывает её целиком. Но какой план сидит в его гениальной голове? Он – один из немногих, кто может реально разворачивать мир, но в какую сторону? Что-то смущает во всех его великолепных речах и расчётах – наверное, особенная сухость переживаний. А, может, пришло время тотальной душевной сухости, а Раевский лишь выражает общий тренд? Вдруг судьба человечества делится на какие-нибудь вертикальные уровни, и уже пройдены зарубки сексуальных и душевных переживаний его значительной части? Теперь ведь мало кто кому сочувствует, а в ход со всех сторон идёт сверхжёсткий рационализм. Разве не проявляется жёсткость и сухость в покупках-продажах акций, выдаче-получении кредита и в конкурентных битвах государств? Есть ли, вообще, место сочувствию в мире грохочущего железа и тотального расчёта?