Расскажи мне про Ктулху, что видит богов в глубине. Расскажи про владыку, которому снится Лавкрафт. Между древних сокровищ, уютно лежащих на дне, мудрый Ктулху боится людей. Он боится. Он прав.
Осьминоги, кораллы, сверкающих рыб хоровод.
Расскажи мне про вечность, про сдвиг тектонических плит.
Ктулхунёнок к отцу приползает, под пузо его.
Тянет тонкие щупальцы, хлюпает слизью, гулит. Для кого-то большой океан, а для монстрика — дом:
— мой отец, говорят, что там люди сидят на косе?
— мы туда не пойдем, никогда мы туда не пойдем. Если только во сны, мой ребенок, и то не ко всем. Разве сны исчезают с рассветом? Ошибка, абсурд. Что однажды приснилось — не сможет исчезнуть вовек.
Мы отправимся к тем, кто уверен, что сказки спасут, кто ещё не забыл, почему его звать человек.
Космонавты поют, расстилается звёздная гладь. Лунным зайцам теперь Айболитом прописан покой. Засыпает чешуйчатый киндер, чего бы не спать. Океан же — он Тихий, малыш, колыбельный такой. Усмехается Говард — а всё-таки я молодец. Старцы молча кивают — писатель, почти угадал. Ктулхунёнок во сне улыбается — прямо отец, прижимает игрушку, смешную, дурацкую, да.
И бормочет сквозь сон, сквозь зелёную толщу стекла:
расскажи мне про город, где стены, колонны, цветы.
Где физалис растет.
Где живёт заповедная мгла.
Где нет смерти вообще.
Где сегодня рождаешься ты.
В том году я была в Казани. И моя подруга и поэтесса Зая подарила мне вот такого совершенного очаровательного плюшевого Ктулху. Их двое, на самом деле: один у неё, другой у меня.