Немец в нашей военной литературе изображался безлично, плакатно – просто некое зло в мышиного цвета мундире, непременно с автоматами, поливающими бесконечными очередями всё живое, словно из пожарного рукава.
И если солдаты-немцы были тупо-жестокими исполнителями, то офицеры рисовались конкретными носителями бесчеловечного: вот враг в рассказе А.С. Серафимовича: «Хутор начисто был разграблен. Сопротивляющихся и «подозрительных» расстреляли. Скот собрали для отгона на железную дорогу, а там – в Германию. Девушек и молодых женщин согнали в школу для солдат. Двух самых молоденьких – одной шестнадцать, другой пятнадцать лет – повели к офицеру. Это был боевой, считавшийся храбрым, немецкий офицер. Когда шли в атаку широкой цепью, он шел позади и стрелял в солдат, если они начинали отставать, а стрелок он был отличный. Перед ним шла вторая шеренга, но коротенькая – она прикрывала его. Ему везло: до сих пор и ранен не был».
А.Н. Толстой ярко, образно рисует трусливо-тупых фашистов: «Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил — мимо… А товарищ лейтенант как даст ему в бок, –брызги! Как даст еще в башню – он и хобот задрал… Экипаж и полез через запасной люк… Ванька Лапшин из пулемета повел – они и лежат, ногами дрыгаются… Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел… Фашисты кто куда… А – грязно, понимаешь, – другой выскочит из сапогов и в одних носках – порск. Товарищ лейтенант дает мне команду: «А ну – двинь по сараю». Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей… остальные руки вверх – и Гитлер капут…»
Прежде всего отметим слова самого К. Симонова о том, что с 41 года «…мы перестали разделять понятия немец и фашист». Интернационализм у Красной армии очень быстро был выбит вермахтом, и немец всегда был фашистом – сильным, самоуверенным и жестоким. Не валится он на землю, дрыгая ногами без сапог, как в творчестве советских классиков! Нам понятно, что такое изображение немцев – слабаков и трусов – требовалось в агитационно-воспитательных целях, но ведь солдат видел реального врага, опытного, победного!
Это мы видим на первых страницах трилогии «Живые и мёртвые». Фашист – это беспощадный боец, уверенный в своих силах и хорошо обученный. Вот Синцов из кузова машины с отчаянием видит в небе, как «Мессершмитт» вкось прошел под хвост заднего, отставшего от двух других бомбардировщика, и бомбардировщик задымился так мгновенно, словно поднесли спичку к лежавшей в печке бумаге. «Мессершмитт» тонкой стальной полоской сверкнул на солнце, зашел в хвост следующего бомбардировщика… второй бомбардировщик полминуты тянул над лесом, все сильнее кренясь на одно крыло, и, перевернувшись, тяжело рухнул на лес вслед за первым».
А героиня романа, «маленький доктор» Таня, оказавшись в тылу немецких войск, видит, «…начало войны, отступление, окружение, немецкую технику, прущую по всем дорогам. Не мертвую, а живую, нахальную, ревущую, гремящую, голосящую чужие песни из кузовов. Технику, которую обходили, через которую пробивались, которую иногда взрывали – одну машину из ста». И писатель находит разрывающие сердце, невероятно образные эпитеты: не просто чужие солдаты – нахальные (они прошли всю Европу, а теперь так же победно идут по России!), ревущие и голосящие (не только моторами, но и песнями – победными, торжествующими). А техника по дорогам не едет – она прёт, потому что чувствует себя неодолимой силой!
А вдоль дороги, как подтверждение неодолимой мощи фашистской силы, свалены в кювет «беспомощные, заржавелые коробки наших танков и броневичков». И мудрый Серпилин скажет: «Как ни нуждались они в металле – свои танки сразу убирали, а наши так и оставались, словно мы у них ничего и не жгли!»
А потом возглас отчаяния самой Тани – она видит «…колонны наших пленных. Такие нестерпимо длинные, как будто взяли в плен всю Россию».
И это же отчаяние переживает Синцов – он, мужчина, не смог защитить и маленького доктора, и большую страну!
И эти немцы способны на всё самое бесчеловечное. В больнице, где Синцова перевяжут, он увидит раненых: «А заметили? Все бабы, и все с руками пооторванными, – объяснит ему боец. – Наши там, у противотанкового рва, в одном месте заминировали, так немцы баб эти мины руками выкапывать заставили. А кто насмерть подорвался – их прямо там, во рву, и зарыли».
А дальше мы увидим глазами героев Симонова по-человечески невозможное, но по-немецки реализованное – отбитый у немцев концлагерь, где погибали наши пленные: «Все пространство, почти от самых ворот и до черневшего в снежном бугре входа в ближайшую землянку, было покрыто телами…»
И отвечая на вопрос генерала Серпилина, с которым выходил из окружения, Синцов, уже не журналист, а боевой комбат, только что взявший в Сталинграде в плен немецкого генерала, скажет: «Сколько жив буду, 41 год не забуду никогда!» И всё же они смотрят теперь на пленного немца иными глазами: «У генерала были седые виски, глубоко запавшие глаза и сильно втянутые щеки. Френч был ему заметно широк. «Голодал», – подумал Серпилин с оттенком невольного уважения к генералу, разделявшему судьбу своих солдат.
И только после этого потрясающего события – целая армия фашистов попала в окружение – Синцов вдруг понял, что может смотреть на немцев с неким уважением, как солдат на другого солдата. Вот он с врачом Таней входит в немецкий госпиталь и видит немца-врача, не бросившего своих пациентов, и спрашивает, не прячутся ли среди раненых живые. «Синцов почувствовал, что этот шатающийся от усталости и голода немецкий врач говорит правду. И, несмотря на свое беззащитное положение, говорит ее, сохраняя чувство собственного достоинства».
И мы понимаем, что Симонов убеждён, что делать из немцев карикатуры – это значит обесценивать подвиг наших солдат, всего нашего народа, воевавшего с сильным, опытным, умелым врагом, с лучшей армией того времени. И порой этот враг был достоин уважения!
А своё мнение поэт Симонов уже высказал очень лаконично и гордо:
Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных,-
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.