Если б ты совета спросила,
Я дала бы один-единый:
«Не желай быть самой красивой,
Пожелай стать самой любимой».
Татьяна ТОЛСТАЯ
Я смертельно завидую своей подруге. Сейчас, наверное, уже чисто профессионально. Не каждому выпадет наблюдать такое в процессе ежедневного изучения человековедения. Журналистика – это ведь, прежде всего, человековедение, как бы ни предъявляли свои монопольные права на эту науку литераторы! Потому что литература имеет дело чаще с вымышленными событиями и персонажами, а журналистика – с реальными людьми, фактами, обстоятельствами. Так вот, Валечке Лавренко повезло невероятно, как никому, и я ей однажды об этом сказала, в одном из наших долгих телефонных разговоров, – она имела счастье видеть, как рождается любовь. Кому-то эта история покажется надуманной, сентиментальной, переполненной всевозможными бабскими предчувствиями и совпадениями. Но она такая, какая есть, в ней не прибавлено и не убавлено ни слова.
...С утра пораньше, под отвратительным крымским февральским ветром мы с Валентиной стояли у края тротуара и отчаянно голосовали. По такой погоде, да ещё с Валиным объёмистым кофром фотокорреспондента, который я по обыкновению нахально догрузила собственным диктофоном, нечего было и мечтать добраться до городского клуба «афганцев». Мы стояли и пытались обсуждать материал. «Время говорить о любви». Я «страдала» над ним накануне вечером, высасывала, вымучивала из единственной строчки «Комсомолки»: «Сегодня, 14 февраля – Всемирный день влюблённых». Валя время от времени пыталась заставить меня набросить на голову меховой капюшон и горячо утверждала, что материал получился. Возможно, он тогда действительно получился, но, как я подозревала, только за счёт привычки эмоциональную пустоту маскировать интеллектуальной наполненностью и яростного желания отписаться, отделаться от темы, «освободить душу», как я иногда говорю.
Освободить душу было необходимо – неделей раньше мы напросились «на 15 февраля», ежегодную встречу «афганцев». Идти на неё с чем-то занятой головой было бессмысленно. Такие встречи для посторонних – всегда психологический шок, они весьма больно бьют по разуму, сердцу, нервам. Иммунитет не вырабатывается, привычка и профессионализм не спасают: потом всегда требуется какое-то время отдышаться, прийти в себя, чтобы что-то написать. Я эту тему у нас в газете, как собака на сене, держу и никого к ней не подпускаю. Я вообще стараюсь браться за материалы, позволяющие оставаться честным и не фальшивить. Нина (это Щербакова, наш ответственный секретарь) как-то в шутку назвала меня нравственной мазохисткой. Что ж, в каждой шутке... Меня в самом деле каждая тема должна зацепить, причинить душевную боль. В противном случае я просто ничего не напишу. Впрочем, это уже кухня, это неинтересно...
Зато народ за мазохизм, за стремление понять и сопереживать платит откровенностью. Юра недавно обмолвился: «Знаешь, Марин, я говорю тебе многое из того, что не сказал бы никому другому!»
Доверие такое – ещё от первой встречи. Цену ему знают разве только Валя, да диктофон, который иногда, казалось, вот-вот откажет, перегорит от накала, от элементарного желания мальчишек выговориться. Тогда, в первый раз, когда непрошибаемую стену настороженности наконец разрушила, когда разговорились они, те шестеро героев материала «Год без войны», у меня волосы дыбом вставали, мурашки по коже бегали и скулить по-собачьи хотелось. А слушала. Я люблю и, говорят, умею слушать людей. Правда, иногда дома после такого «сбора материала» всю валериану выпиваю или, неживая, часами отлёживаюсь. Издержки производства, что ли?..
– Валь, если и этот негодяй сейчас не остановится, я иду досыпать! Зуб на зуб уже не попадает!
– И главное – что никому это не нужно! Разве только нам с тобой! – поддержала меня подруга. – Опять начнётся драка в секретариате за каждый снимок и каждую строчку! Кстати, как ты собираешься в этот подвал спускаться? Тогда хоть Юра помог – и вниз, и вверх. А сегодня у меня кофр...
– С аппаратурой, которая гораздо ценнее наших с тобой рук и ног! Ничего, как-нибудь обойдёмся... – Очень на меня похоже – всегда на «авось». И (дуракам везёт!) почти всегда – в выигрыше.
Обошлось. И очередной «негодяй» возле нас притормозил, и Юра, голубоглазый красавец, крепыш и умница, за год, прошедший с первой встречи, успевший стать председателем городского Союза ветеранов Афганистана, на ступеньках встретил, и диктофон фокуса не выкинул, и разговор заладился сразу.
А потом вошёл ты. Тихо вошёл, поздоровался за руку с Юрой, но не убежал сразу же, как другие, а присел молча на какой-то выступ мебельной стенки. Первое мгновение, первый внимательный твой взгляд может сейчас пересказать лишь Валя. Я его забыла. Я его просто не видела. Меня раздражало присутствие постороннего незнакомого парня, и ни о чём другом, кроме «Уберите этого типа, он мне мешает работать!», я и думать не думала. Ты, правда, долго моё терпение испытывать не стал: посидел немного и ушёл так же тихо, как появился.
Утверждать сейчас, что я нечто такое почувствовала, что меня осенило, озарило и так далее, – означало бы соврать. А я этого не люблю. Ни черта я не почувствовала. Даже взгляд достаточно свирепый приготовила на случай, если симпатичный мальчик вздумает заговорить и испортить мне фонограмму. Нет, я не синий чулок и не мужененавистница. Просто я частенько комплексую по поводу собственной внешности и считала, да и теперь считаю, что полтора метра роста, хорошая (по словам подруг) фигура, причёска «под Мирей Матье» и зелёные «кошачьи» глаза никакого интереса для капитана воздушно-десантных (этим всё сказано) и кавалера Красной Звезды ровным счётом представлять не могли.
Интервью, если только можно назвать этим официально-импортным словом нашу с Юрой дружескую болтовню, закончилось вовремя: подошёл автобус, привезли цветы, надо было ехать на литургию и на кладбище. Пока я собирала свою драгоценную сумку-планшетку, Юрий с ведром гвоздик в руках успел исчезнуть.
Потом появился. Ровно на столько, чтобы успеть сказать тебе, снова заглянувшему в нашу комнатушку с вопросом «Девочки, вы тоже поедете?»:
– Помоги Марише, Мячиков.
Я от внезапной неловкости никак не могла попасть в рукав куртки, которую держала уже одевшаяся Валя, а ты... У тебя в глазах что-то изменилось. Каюсь, я съехидничала мысленно: «Что, мальчик, прозрел? Ну-ну...»
– Как тебе помочь?
– Дай, пожалуйста, руку. Не эту, правую. Ага, вот так. А палки возьмёт Валечка.
– Так удобно?
– Да, спасибо, – мне действительно было легко и удобно идти. Тебе, в отличие от многих незнакомых таких вот разовых помощников, ничего не надо было объяснять. – Между прочим, как тебя зовут?
– Вадим.
– Очень приятно. А меня – Марина!
Ты тихонько хмыкнул на непривычное для меня самой уверенное «очень приятно» и легонько сжал мою ладонь:
– Я знаю.
Я начала спотыкаться. Смущение и замешательство всегда предательски явно отражались на моей походке. К счастью, уже начались ступени и подоспела Валя.
– Бери, меня под руку с другой стороны!
– Нет! – это сказал ты. И уже мягче: – Не мешай, мы сами.
Ты наклонился и так, чтобы не слышала даже застывшая в двух шагах от нас удивлённая Валентина, проговорил:
– Можно я тебя обниму? Обниму и подниму наверх?
– Да.
Сейчас мне кажется, что ничего я не произносила, лишь подумала... Тогда мне ничего не казалось. Потому что некогда было размышлять. До сих пор смеюсь над тем своим нечаянным тоном опытной кокетки, каким прокомментировала, очутившись на воздухе, короткое путешествие в охапке у тебя: «Ого! А неплохо!» До сих пор хвалю появившуюся неведомо откуда хитрющую женскую интуицию, уверенно направившую неопытное создание к автобусу.
Ты шутливо загородил дорогу:
– Девочки, вы куда? Вас ждёт моя машина. – И совершенно не обратил внимания на бурный, но короткий протест: отобрал у меня «канадки» и увёл к впечатляюще роскошной для наших с Валечкой неизбалованных натур голубой «девятке». «А вот это уже вне программы, капитан. Катать нас Юра тебя не уполномочивал!» – успела сообразить я.
Сейчас, по прошествии почти полутора лет, я знаю наверняка, что эта коротенькая мысль была последней автономной, самостоятельной, что именно с этого момента, сперва настороженно, недоверчиво, затем – всё более открыто и радостно, я начала воспринимать и принимать тебя как подаренную судьбой удивительную часть своего мира. Я ощущала нервный, порывистый, но чёткий ход «девятки» – по тому, как едет машина, можно безошибочно узнать характер владельца. Я прислушалась к чистой, быстрой музыке.
– У тебя хорошие записи.
– Да? Сам делал на «Шарпике». Тебе действительно нравится?
– Очень.
Ты помолчал, коротко глянул в зеркальце заднего вида, затем вбок (до сих пор помню, как напряглась, насторожилась моя внутренняя сущность, всей дерзости и авантюризма которой я тогда ещё не осознавала) и, будто приняв какое-то решение, неожиданно улыбнулся:
– Девочки, а вы фотографировать сегодня будете?
– Зачем же Валентина всю эту тяжесть таскает? Конечно. Если солнышко выглянет и батюшка в соборе возражать не будет.
– А нельзя, чтобы как-нибудь моя физиономия в газету попала? Интересно ведь... Правда, говорят, я не очень фотогеничен.
«Ну и пижон!» Но я уже приняла правила игры.
– Нет проблем! Валюш, как ты считаешь, достаточно ли эта мордашка фотогенична для нашей газеты?
Валя рассмеялась. Она гораздо тоньше и глубже понимала все оттенки моих интонаций.
– Вполне.
– Действительно сфотографируете?
– Да так, что ты и не заметишь! Валечка, между прочим, фотокор очень высокого класса.
– Но, девочки, нельзя же снять человека так, чтобы он этого даже не увидел!
– Можно.
Моё красноречие иссякло: колонна машин подъехала к собору, из автобуса, из других машин высыпали ребята – в форме, с орденами, вызывающе легко одетые для февральской стужи. Мы тоже торопливо выбрались из «Лады»: нас с Валей ждала работа. Ты как-то сразу притих, замкнулся, закрылся, тебя потянуло к своим. Пятнадцатого февраля для вас, кроме вас самих, человечества не существует. И будто очнувшись, догнал меня возле крыльца:
– Дай сюда свои эти... – И снова, совсем тихо: – Иди ко мне на руки, маленькая. Как там...
– Ты с ума сошёл! Люди же кругом!
– Люди? А, ну да. Ладно, пойдём ножками.
На высоченной паперти, в толпе, ты вдруг больно сжал мои пальцы:
– Когда всё это закончится, не смей исчезать! Стой здесь и жди меня, слышишь? – Помолчал и добавил робко, попросил: – Не уходи! Не исчезай. Где же я потом тебя искать буду?
«Захочешь – найдёшь!» – мгновенно сформулировал ответ мозг, а я... Я стояла и машинально гладила руку парня, с которым была знакома ровно полчаса. Сердце сжалось, а потом вдруг упало куда-то вниз от беспричинной огромной жалости:
– Конечно! Конечно, я не уйду никуда, не бойся! Ступай, тебя зовут. Ой, погоди! У тебя деньги есть? – В ответ – смущённый взгляд. – Нету? На, возьми. И обязательно купи свечи. За тебя и за меня...
Таким ты и остался на прекрасных Валентининых фотографиях: высокий, подтянутый, с тоненькими свечками в красивых, сильных руках и – абсолютно незащищённый. Вокруг тебя были твои друзья, люди и – удивительный вакуум. Пустота. А природа, как известно, пустоты не терпит.
Возможно, мне всё это и показалось, возможно, я всё это придумала потом, возможно, случись наша встреча в другое время и в другом месте, мы и не глянули бы друг на друга (я, по крайней мере, не настолько всё же мазохистка, чтобы обращать внимание на таких, как ты, – по одёжке старалась протягивать ножки). Но нас свели уникальные, субъективные, непредсказуемые обстоятельства. От тебя волнами исходили одиночество и потерянность. Я по складу характера одиночества не выношу ни в ком, стараюсь развеять, разогнать его, как тучу. Быть может, потому, что очень сама боюсь остаться одна... Вот и притянулись мы с тобой в пространстве противоположными зарядами. Как у Ричарда Баха: «В твоей жизни все люди появляются и все события происходят только потому, что ты их туда притянул. И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам».
А у меня даже права выбора не было. Здоровое чувство самосохранения выталкивало меня из церкви ещё до окончания литургии по всем павшим. Но... диктофон был надёжно заперт в машине.
Ты выскочил из церкви бегом – уже какой-то другой. Да и трудно, наверное, было остаться первоначально разбитным и бесшабашным. То, что ежегодно происходило и происходит в городском соборе пятнадцатого февраля, можно понять лишь частично разве что с помощью блоковских ассоциаций: «Девушка пела в церковном хоре о всех погибших в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою... И голос был сладок. И луч был тонок. И только высоко у царских врат, причастный тайнам, плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад...» Толстошкуростью ты явно не отличался: нервно покусывал губу, весёлость как рукой сняло:
– Я где просил подождать? – Словно хлестнул резко. – Бегай тут кругами, ищи...
Я простила сразу же. Потому что возле машины вдруг с удивлением почувствовала твои руки, узнала впервые, что они не только сильные и красивые, но – и бережные, и дерзкие. Ты приласкал меня на виду у всех, уверенно и откровенно.
Улучив минуту, когда ты, закрыв изумлённо онемевшую добычу в машине, отошёл к ребятам, я повернулась к Валентине:
– Кто и что видел, подруга?
– Все и всё, – она счастливо улыбалась. Она очень любила меня.
– О, боги! А реакция?
– Непередаваемая! Клуб в полном составе стоит, открывши рот! Половина, наверняка, думает: «Этому нахалу, как всегда, везёт!» – Валя насмешливо фыркнула. – Ну, что ты паникуешь, глупая? Всё нормально. Он в тебе видит красивую женщину, только и всего.
– Только и всего?! – вскипела я и тут же притихла в растерянности. – Что же будет, Валь?
Она не ответила.
Ты плюхнулся на шофёрское сиденье, положил руки на руль, и я поймала себя на том, что совершенно не желаю знать, что будет. Хотелось лишь одного: чтобы улыбнулся посуровевший мальчик. Хотелось снять с парадного х/б невесть откуда взявшуюся нитку и положить голову на широкое плечо. Если бы не было Вали, я так бы и сделала: не люблю сопротивляться собственным желаниям. Но пришлось ограничиться вопросом:
– У тебя сигареты есть?
– Хочешь покурить? Чёрт, тоже нету!
– Да не курю я совсем! Просто у меня пачка сигарет в кармане, а тебе самому курить до смерти хочется.
– Верно. Спасибо, ты умница.
Ох, как же неслась теперь твоя послушная «девятка»! Неслась впереди колонны, как живая, норовила обогнать сопровождающий милицейский «газик»...
По дороге с кладбища, на которое я не пошла из-за сильного ветра, нарушать выжидательное с твоей и неловкое с моей стороны молчание пришлось всё-таки мне – Валя весьма тактично оставалась в роли наблюдателя и комментатора.
– Слушай, а тебе на ходу задавать вопросы можно? Многие водители не любят, когда их отвлекают...
– А какие вопросы?
– Ну, разные-всякие журналистские...
– Попробуй, – ты оживился. – Биографию надо?
Я кивнула.
– Пожалуйста. Мячиков Вадим Юрьевич, родился в пятьдесят девятом, в Томске...
«Тридцать один? – машинально подсчитала я. – А выглядит совсем пацаном.»
– В восемьдесят седьмом из Афгана перевели сюда.
– Красная Звезда – тоже оттуда, да? За что?
– Было дело. Селение одно брали. Между прочим, я забыл добавить: в партии не состоял, к суду не привлекался. Женат, двое детей.
Помню, как сразу пропало желание тебя интервьюировать. Я плохо разбираюсь в людях, но, говорят, хорошо, слишком хорошо их чувствую. Ошибиться в душевной твоей какой-то неприкаянности и неустроенности я не могла.
– Только с ней у нас... ну, никак, понимаешь? Я женился-то потому, что испугался однажды: заболею, случится что – некому будет кружку воды подать. Потом дети пошли. Старшей семь уже, младшей год. Одни девчонки рождаются! – Ты и не думал скрывать досаду. – Прямо – специалист по девчонкам! А хотел сына.
– Ты не любишь жену?
Это сказала Валя – даже не вопросительно, а утвердительно. У нас с ней часто так случалось: она задавала вопросы, которые вертелись на языке у меня, и наоборот. «Редчайший пример абсолютной психологической совместимости!» – под хорошее настроение иногда констатировали коллеги, анализируя общие наши материалы, и тандем берегли-лелеяли. Тоже иногда.
Спросила Валя, но ответил ты почему-то мне:
– Мы привыкли друг к другу.
– А любовь? Что это, по-твоему, такое? Понимание? Родство душ?
Ответил ты не сразу и снова мне:
– Родство душ – это из области литературы, девочки. Любовь – когда одного человека очень сильно тянет к другому. Иногда это случается.
– Значит, всё-таки – «миром правят секс и голод»?
– Не только секс.
«Всё выяснила?» – Я взгляда не выдержала и опустила глаза: «Да!» А вслух произнесла наконец:
– Пожалуйста, смотри хоть иногда на дорогу, а? – И совершенно не к месту торжествующе заявила Вале: – А солнышко всё-таки выглянуло!
Ты рассмеялся и заложил такой вираж, что вместе с тормозами взвизгнули хором мы:
– Вадька, шальной, прекрати!