Записки писателя Рамзеса

Пока машина пробиралась по улицам через заставы и пикеты, я старался совладать с гневом и спокойно разобраться в событиях последних двенадцати часов. Я не сомневался, что все это было приурочено к моему приезду, чтобы дискредитировать меня и вывести из равновесия в переговорах с президентом. Я достаточно долго прожил на Востоке и понимал важность «престижа» — иначе говоря, публичного проявления силы, которое в глазах людей возвышает личность властителя. Мое назначение было ударом по личному престижу президента Кунга...

Прерывистый звон гонга еще трепетал в воздухе, когда мы ехали по ночному городу в машине с развевающимся флажком. Потом звон внезапно стих, и мы услышали треск далеких выстрелов. Мал Адамс показал мне на военные пикеты и грузовики, стоявшие на каждом перекрестке. — Кунг — хороший тактик. Вот так же. должно быть, перегорожен весь город. Гарри Яффа ждал нас у ворот посольства. Он вскочил в машину и быстро захлопнул дверцу. Он был взвинчен и весь взъерошен. — Они осаждают пагоду Са-лой и три-четыре других...

Он спокойно провел меня через церемонию представления, и я не без удовольствия отметил, что у Энн Велдон приятная внешность и, видимо, приятный характер и что мой телохранитель похож скорее на выпускника военной академии, чем на профессионального боксера, чего я, по правде говоря, боялся. Быть может, я в этом отношении сноб, но я мгновенно проникаюсь неприязнью к навязанным мне людям, и мое самолюбие было бы уязвлено, если бы телохранитель смахивал на быка. Но вот, наконец, я остался один, в большой,...

Я решил отступить на шаг-другой и дать первый бой на своей территории. — Вашингтон кое-что предусмотрел, мистер Яффа. Тем не менее государственный секретарь просил меня проверить эти расчеты на месте, выслушав мнение здешних сотрудников. Поэтому позвольте мне задать каждому по очереди один и тот же вопрос. Что, по-вашему, произойдет, когда я предъявлю наши требования президенту? Закончив совещание, я вдруг почувствовал себя одиноким и беспомощным... Ничего мне так не хотелось, как сбросить с себя всю ответственность и бежать, бежать от этой напряженности и этих интриг...

Пока еще не улеглась легкая суматоха вокруг стола, Джордж Гротон пододвинул мне записку, написанную китайскими иероглифами: «Гарри Яффа, ЦРУ,— человек сильный. Трения между ним и Малом Адамсом, первым секретарем. Остальные настроены по-разному». Я скомкал записку и сунул ее в карман. Мэлвилл Адамс сидел справа от меня — человек лет под пятьдесят, худой, с невеселым лицом и внешностью ученого. На дипломатической службе он был давно; его уважали за строгую объективность и мужественную стойкость убеждений...

Я еще не успел переступить порог посольства, а уже был публично и непоправимо втянут в религиозную борьбу в Южном Вьетнаме. И вполне вероятно, что еще до того, как я отвезу свои верительные грамоты во дворец президента, мне придется выдержать серьезное испытание, ибо мировая пресса будет настаивать, чтобы я высказался по поводу мученика-буддиста и католического правительства. Я был взвинчен и поэтому зол — и довольно грубо напустился на Толливера: — Какого черта, генерал, почему меня впутали в...

После деликатной церемонности, окружавшей меня в Японии, все это было похоже на грубую встряску, и я вдруг понял, что реагирую на нее самым неожиданным образом. Меня охватило возбуждение — странное, почти чувственное возбуждение, словно этот парад оружия, эта атмосфера риска и физической опасности были проверкой моей мужественности. Я был рад, что меня приняли как военного, без учтивостей, полагающихся политическому деятелю. Приветствия были достаточно сердечными, но вся церемония совершалась быстро, почти торопливо...

Вот так-то: я опять всего лишь новичок, я опять стою перед глухими воротами, хотя мне и казалось, что я уже в них вошел. Старик, очевидно, понял мое смущение — он тотчас же оставил формальный тон мондо и ласково заговорил: — Помните: вы ищете самоуглубленности. Она не даст вам точного ответа на все то внешнее, с чем вы сейчас связаны. И не укажет, как лучше исполнять обязанности посла, не разрешит одну проблему путем превращения ее в другую. Но она докажет вам, что тайна жизни, умение сохранить свое «я» и совершенствование зависят от отдельной личности, а не от массы...

Я просидел над документами сорок восемь часов, а затем согласился. Позже, когда я стал подводить итоги и взвешивать вину, которая лежит на мне, я задался вопросом, какой долей этой вины я обязан именно той минуте. Во мне тогда заговорила гордость — а кто не гордился бы правом сказать: «Я здесь от имени великого народа. Выбор пал на меня, потому что я силен и проницателен, и ссориться со мной опасно». Но за гордостью таился страх, потому что смерть Габриэллы доказала, как немного во мне силы, а Мусо Сосеки заставил меня усомниться в моей мудрости, а Джордж Гротон — устыдиться приступов гнева...

Если бы Гротон не покинул нас, из него вышел бы крупный дипломат. Он был человек прямой и все проблемы атаковал в лоб, при этом у него хватало деликатности и простоты душевной, чтобы следовать извилистым путем чужой мысли. Когда я увидел его, в Сайгоне, я заплакал во второй раз. И с тех пор не пролил ни единой слезы ни о мужчине, ни о женщине. Мусо Сосеки принял меня тогда с любезной непринужденностью человека, который в полном ладу с самим собой, с историей и своим миром. — Природа человеческого...

Как дипломат, я пользуюсь хорошей репутацией. Провожая меня в отставку, президент в своем прощальном письме назвал меня «выдающимся и достойнейшим дипломатом, чья деятельность принесла большую пользу Соединенным Штатам Америки». Я отнесся к этим комплиментам не без иронии, но с сознанием. что, во всяком случае, я их заслужил. Я проработал в государственном департаменте тридцать пять лет, и десять из них был послом. Я получил свою долю назначений в гиблые места и принял все подкинутые мне твердые орешки...

Прощаясь, командир батареи полез в карман гимнастерки, и в руке у меня оказалась небольшая металлическая пластинка. — На память обо всем, что видели,— пояснил он. — Тут у меня один солдат делает такие сувениры. Благо, материала сколько угодно — не жалуемся. Американцы поставляют. Он повторил эту распространенную здесь армейскую шутку и улыбнулся печально, но как бы виновато. Было темно, и я не стал разглядывать подарок. А через полчаса в кювете у переправы, когда над нами повис на парашюте американский «фонарь», понял, что огненные пунктиры, прошившие небо чуть юго-восточнее нас...