Профессор Тутка рассуждает

Нет еще места на свете для ребенка, который во чреве уже возникает, и бессильна что-либо изменить мысль, назойливо врывающаяся в мои раздумья о приговоре, вмешивающаяся в мой суд над этой человеческой завязью, в вдруг уже начало мысль о каком-то грядущем погожем и теплом воскресенье, когда мы отправимся на дальнюю прогулку втроем, то есть с этим ребенком, который сейчас в ней зарождается. Эта воскресная идиллия — отец, мать и сын или дочка, радостно шествующие по улицам нового города, а потом полями и лугами,— ратовала за сохранение затеплившейся новой жизни...

Я вернулся к своей работе, своему заступу, легкому в тот день как перышко, к своей земле и своей надежде, что снова выберусь с Хеленой в Глухую канаву — так прозвали злополучный для них ров хлебоеды и похлебочники — и снова надергаю свежего, благоухающе­го лекарственными травами сена, чтобы застелить им наше супружес­кое ложе. И так случилось, что яма эта много дней и ночей была нашим пристанищем и супружеским ложем, что в этой яме на охапке сена, под звездами мы дали жизнь нашему сыну, нашему единственному ребенку...

Шагали мы по траве, луг это был, а может и не луг, или заброшенная дорога, давно неезженая и потому постепенно зараставшая травой. Я напрягаю память, в муках припоминаю все до мелочей. Рука Хелены в моей руке — пальцы довольно длинные и довольно твердые; кисть руки внезапно расширялась, с внутренней стороны переходила в подушечку, по краю которой, там, где пролегает граница между пальцами и самой ладонью, шли рядком твердые, словно обрезки тонкого ремня, мозоли, а за этими мозолями — углубление, неровное, шершавое, и тыльная сторона ладони тоже шершавая...

Трибуна напоминала большой вытянутый алтарь, и на самом главном его месте стоял худощавый, усталый человек и дружелюбно нам улыбался. Окружало его множество людей, которые вроде бы и приглядывались к проходящим колоннам, а по существу смотрели на худощавого, усталого человека, стоявшего в центре, на почетном месте. А еще мог бы я поведать бледным обитателям древнего города, торчавшим в толпе на тротуарах, прислонявшимся к дряхлым деревьям и выглядывавшим из подворотен — архитектурных памятников,...

Накануне демонстрации пришел тот партиец, какой ведал нашим участком и кого мы любили, поскольку он никогда не темнил, ничего не делал тайком, у нас за спиной, обо всем говорил так, как действительно обстояло дело. Он мог бы добиться от нас чего угодно, мы бы ему последнюю рубаху отдали, ибо чувствовали, что он нас уважает. Когда люди понимают, что к ним относятся с уважением, с ними все можно делать; они даже голодать согласятся, если их уважают и говорят им правду, а уж если не почувствуют уважения...

Измятый Мачек стал на копне соломы и продолжал с воодушевлением: — Велик спрос на ножи; люди платят, берут их в руки, и тут же меняется у них выражение глаз; а это значит, что внутри полный переворот наступает, словно они заново рождаются и для иной жизни; и ты, браток, изменился, и ты уже словно родился заново... Порой, браток, я стараюсь представить, что вытворяют мои ножи в тех краях... Но я, браток, вынужден торговать — здоровья нет; а детей навалом, только благодаря ножам кое-как свожу концы с концами...

Сидел я в этом странном чертоге, то есть в заброшенной траншее, раздумывал, как мне быть, а боязливый и осторожный человек, таившийся во мне, уламывал неробкого и неосторожного, тоже во мне обретавшегося, и в тот момент, когда трус, собственно, уже убедил смельчака, тень пала поперек траншеи, скрадывая отблеск заходящего солнца, и я вдруг почувствовал чье-то приближение; потом услыхал мерный шелест высокой травы, которая росла по обеим сторонам рва. Показалась голова Хелены — это она подошла к краю траншеи и взглянула на меня, сидящего внизу...

Я решил, что день мой будет таким, как положено: побудка, завтрак, работа, обед, отдых, курсы, отбой... с той лишь разницей, что ходить буду с защитой... с господом богом и прыгунком.... Ночью снова выли собаки; я встал, подошел к окну, и мне показалось, что далеко за садом, тем садом, что расцветет напрасно, промчалась свора, а за нею старый горбун. На следующий день снова подкатилась ко мне белесая головенка Молоденького. Он сказал, что учат здесь на каменщиков и еще на крановщиков и что по окончании учебы заработок будет побольше, а работа куда легче...

На обратном пути, неподалеку от наших бараков, я повстречал Хелену. Она была не в спецовке, а в обычной женской одежде — в платье и легком светлом пальто, берет едва держался на пышных волосах, на ногах — чулки и коричневые полуботинки. Сказала, что была у подружки, а теперь возвращается в свой барак. И попросила: проводи меня. Я пошел с ней. Спустя минуту она остановилась, глянула мне в глаза и спрашивает: боишься Румяного? Я ответил: — Чего бояться... А она на это: — не бойся Румяного; и еще раз: — не бойся Румяного...

Следовало бы лечь и выспаться; это было бы разумно, и любой рассудительный человек сказал бы мне: нынче ты попал в тяжелую передрягу, разденься, вытянись на койке, закрой глаза и попытайся уснуть; но глаза мои не помышляли о сне, они не желали выслушивать никаких мудрых советов; мои глаза были широко, до боли широко открыты. Долго стоял я у окна, но ничего не выстоял и вышел из барака; дождь прекратился, а грязь не просохла, да и как ей высохнуть... Я приблизился к ограде сада; не сегодня-завтра расцветут деревья; сытый кот, дремавший под навесом сарая, углядел меня, встрепенулся и исчез...

Вернувшись в тот день на квартиру, я застал там одного из тех парней, что приехали с Келетчины. Он был моложе меня, пожалуй, лет семнадцати или восемнадцати. Невысокий, коренастый, круглоголовый, лицо бледноватое, на щеке — шрам полумесяцем. Парень только глянул на меня и сразу понял, что со мною стряслось. Хоть я умылся и соскреб с себя грязь, но все же не походил на человека, который нормально отработал положенное время и возвращается домой. Лицо было багровое, исцарапанное, под левым глазом красовался здоровенный, расплывающийся книзу синяк...

Миновали недели, может даже месяцы, на протяжении которых ничего особенного не происходило — была только работа и работа, грязь и работа, лопаты, доски, бревна, гвозди, бульдозеры, молотки, и снова работа, та же самая работа, словно до скончания века никакой другой уже не будет. Мы малость приуныли, казалось, пройдут века, а мы так и будем держать заступы в руках, и копать рвы, и перепахивать эту ни в чем не повинную долину, и сносить хаты, крытые соломой; и еще казалось в эти осенние и зимние месяцы,...