Голос прошлого

Начало... Я и сам не знаю. Оно какое-то неживое, казенное. Стараюсь припомнить, где я его встречал. Вспомнил, как поздней осенью я записывал в большую книгу, сколько у крестьян детей, лошадей, коров, телят, овец, гусей и уток. И постройки, и плодовые деревья, и племенных свиноматок я тогда переписывал. Многое я теперь вспомнил. Даже то, что в газете «Тиеса» один почтенный писатель, употребил слово «шутве», которое почему-то развеселило меня. Я разыскал портрет этого писателя в старом журнале и написал на нем в уголке «шутве»...

У нас тогда было два урока родного языка подряд, и мы писали контрольную работу. Не любил я эти большие контрольные работы: зная, что у меня целых два часа впереди, я не торопился начинать, подолгу глядел...

Начало... Когда Мадис возвращается, я спрашиваю: — Ну, в чем там была загвоздка? — Таким оболтусам, как ты, неохота и рассказывать. Терпеть не могу твои дурацкие вопросы! — объясняет он дружелюбно. Я смеюсь. У нас с Мадисом хорошие отношения. — Сменил одну лампу и припаял пару концов. Какой-то дурак там уж ковырялся,— объясняет он через некоторое время. — Сколько ты обычно, берешь за ремонт? А то не знаю, стоит ли покупать телевизор. — Тебе я все равно не стану ремонтировать. Можешь не покупать...

Мадис невозможный тип. Это все говорят у нас на заводе. У нас мало таких, кто бы с ним основательно не поссорился. Потому что он невыносимый человек. У него привычка выяснять отношения. Если начнет ругать, покраснеет, выпятит грудь и напирает, как раньше полицейская лошадь на демонстрантов. Потому что Мадис как только разозлится, теряет разум. Наступает на каждого. Будь то рабочий из своей бригады или начальник цеха. Чаще всего достается от Мадиса мастеру. После ссоры тот подходит к ребятам и говорит: — Он же псих, сумасшедший дом по нем плачет...

Сев в машину, взял с сиденья свой сиротский сверток, который приготовил для Эрны, положил его на колени и даже не взглянул на бавара, когда машина двинулась в обратный путь. Об этом каждый человек думал — каким будет день, первый послевоенный день многолетнего огня и грома. И вот уже он миновал, этот день. Миновал один, второй, третий... Прошла целая неделя. И все как-то не верится. Просто, кажется, наступило затишье, чтоб война передохнула, а потом разгорелась, заклокотала с новой силой. И все же войны уже не было...

Я не сразу выбрался из машины. С минуту оглядываю баварову усадьбу. Все тут как и полгода назад: деревянный мостик над узенькой канавкой, за ним асфальтированная дорожка к воротам, подмытая с боков весенними ручьями! А что в эту минуту там, за плотными и высокими воротами?.. Первой, кого я увидел во дворе, была фрау. Величественная, важная, как и всегда, но не с такой уже тщательной прической, она стояла у загородки курятника и сыпала из фартука курам, скликая их тонким, певучим голосом. Около нее Генрих...

Она как бы наслаждалась тем, что наконец может поговорить, и каждый раз, заглянув к больному, коротко о чем-нибудь расспрашивала или сама сообщала новости. Я уже знал про ее тяжкую жизнь. Не дай бог никому... Круглая сирота. Дочь антифашистов. Отец — жертва первых атак коричнерубашечников на демократические силы. Маленькая Эрна слышала по радио безумца Геббельса на похоронах убитых фашистов: среди немецких демократов он называл и имя ее отца, уже покойника, и призывал нацистов к беспощадной расправе...

Последние полгода пронеслись бурно и стремительно. Падали город за городом, земли за землями. Грозная сила уже двигалась к фашистскому логову — Берлину. Война близилась к концу. Притаился, притих перед ударом и Аусбург. «Ахтунг! Ахтунг! Немедленно оставить город!..» —- предупреждение жителям. И они его оставили... Ни узлов, ни обозов. Ни плача, ни стонов. Тихий, почти военный строй на шоссе. На руках дети. Только топот да шарканье тысяч ног на вечернем асфальте. Так шла по своим дорогам Германия — с виновато опущенной головой...

Прогремел по ступенькам, схватил лопату, махнул ею над головой и, приседая, будто желая меня поймать, с озверевшим лицом ринулся на меня. — Д-ду Минск? — с лютым шипением выжимает сквозь зубы.— Ду — Минск?! Ничего не понимая, я поднялся на ноги. Что он хочет? Что ему от меня надо? — Ду Минск?! Ты — из Минска?! — взвизгнул уже на весь двор и огрел меня лопатой. Он, негодяй, перехитрил меня: сперва только замахнулся, сделал вид, что ударит, а когда я отскочил в сторону, он тут же и ударил. Целил в голову — было б совсем плохо,— а угодил в плечо...

Обер, склонившись на палку, осоловело молчит. Толстые пальцы бавара, выдавая его волнение, снова покручивают рюмку. — Русские сюда не придут,— спокойно говорит бавар и наполняет рюмку.— Аусбург слишком далеко. Не успеют... Он выпивает с усмешкой. Бавар Вейс теперь уже ни во что не верит. Он думал только о том, кто первым ступит на его двор — русские или американцы. Русских он не хотел, союзников — тоже. Но что поделаешь? Если уж выбирать, так, конечно, американцев. Обер же мыслил по-своему, его тревожило будущее Германии, в то, что происходило, ему не хотелось верить...

Поставив под навес лопату и корзину, я пошел через двор к воротам. Курт, чтобы не торчать на глазах баварова гостя, уже ждал меня на улице. А тот, оставшись на минуту один, повернулся в кресле и впился в меня своим единственным правым глазом. — Ком, русский,— махнул мне тростью.— Я слышал, ты хороший дипломат!.. «Дипломат?.. Почему дипломат? Интересно, что тут успели ему наговорить?» Подхожу. — Ты много-много болтаешь,— колет меня прищуренным глазом и оглядывает с головы до ног.— Какой флот? Какое звание?...

Бавар засыпает меня разными вопросами. Он, конечно, читал про советские колхозы, верил и не верил разной писанине, а тут живой человек, который все это знал назубок, до последней мелочи. Его интересовало все: организация труда, фонды, севообороты, фермы и капиталовложения, расчеты по трудодням и даже нормы выработки. Все для него было ново, и если об одном еще думал, хорошо это или плохо, то о другом сразу кивал головой и говорил твердое «гут». — О, русский бавар знает одно,— говорит он фрау...