Штандарт

К четырем утра небо смилостивилось; океан заметно стих, и на фрегате все радостно и благодарно перевели дух, отчетливо понимая, от какой опасности избавились и как были близки к смерти. И хотя все помпы продолжали работу, а люди от усталости валились с ног, гибельные пробоины пусть временно, но удалось устранить. Всех жестоко клонило ко сну, но все ждали рассвета, когда станет возможным спустить шлюпки и двинуться к берегу. Никогда еще реи на мачтах не были усеяны таким количеством добровольных впередсмотрящих...

Горгона» лежала в дрейфе. С брига наблюдали, как голубой туман скрадывал уходящую шлюпку, а со шлюпки глядели, как туман укрывает бриг. Гелль прикрикнул на Айка: − You ugly dog![1] Куда смотришь?! А ну, ребята, возьмите влево! Уключины правого борта заскрипели чаще, и шлюпка, изменив на несколько градусов курс, приплясывая на волне, побежала дальше. Старик отложил в сторону тяжелую трость, вытянул ноги; лицо было замкнуто и хмуро. Гелля точила тревога: вождя шехалисов не было, сына его тоже... План, задуманный им еще на Ванкувере, грозился лопнуть как мыльный пузырь...

Тиберия обмакнула пальцы в глиняной чашке, полной цветочного меда с перетертыми листьями женипапо[1], и провела ими по его рту, шее, плечам, животу… Потом припала губами к желанной плоти и жадно, со стоном принялась покрывать Луиса горячими поцелуями. В ее крохотной спальне, куда еще утром пожаловал незадачливый Риос, крепко стоял запах сигарного дыма, пота и перечной страсти. − Еще, еще, еще! − она, срываясь на визг, кусала губы, боясь своими криками разбудить дом старого Лопеса. − Громче, это меня...

Снедаемый такими мыслями, андалузец вдруг ощутил острую боль в руке. Он отвел взор от тропы и мазнул взглядом ладонь − она судорожно сжимала затвор оленебоя, стальной рельеф которого впился в побелевшую плоть. «Malditas perro![1] Куда он мог провалиться? Может, задержался или почуял неладное и объезжает теперь ущелье стороной?». Последнее предположение сжало сердце. «Да, мы порядочно отъехали от того проклятого места, прежде чем я подумал устроить засаду вторично… Но и этот мерзавец всегда тащился следом не ближе, чем за кастильскую лигу...

Они устроились на крупном уступе, напоминавшем своими формами наконечник копья. Выше над ними под острым углом нависала коричневая, с бордовой прожилью плоская скала, подъем на которую был бы бессмыслицей и даже безумием. Камень, отвесно брошенный с ее вершины, звякнул бы на самую бровку утеса, где схоронились испанцы, и продолжил бы свой полет до покрытых сизым налетом валунов у тропы. Мигель удовлетворенно отметил, что место, выбранное доном для засады, лучше не сыщешь. В семидесяти локтях под...

Ждали нападения, но Господь миловал. К утру дождь вымочил землю и ушел дальше.Лишь только забрезжил рассвет, лошади бойким аллюром взяли на запад. Муньос опять молчал как могила.Лишь только забрезжил рассвет, лошади бойким аллюром взяли на запад. Муньос опять молчал как могила. «Хоть бы до гробовой доски!» − молила Тереза. Когда окончательно прояснилось и размытые контуры приняли графические очертания, все первым делом обернулись назад, но, кроме чистого горизонта, ничего не узрели. А земля вокруг лежала богатейшая, дивная, но неухоженная, требующая дождя, крестьянского пота и плуга...

Дворец Кортеса, возросший на руинах языческого храма, потрясал своей помпезностью, циклопическим размахом и фанатизмом самоутверждения спесивой Конкисты. За дворцом поднимались каменной красотой дома небезызвестного Гомеса Давила и архиепископа Доминико Наварра. Чуть далее, особняком, в мрачной гордыне возвышался дворец вице-королей. Фасад красили розетки, портал − диковинные колоннады. Стены дворца, не менее четырех футов, обходились снизу без окон; в целом резиденция с гулкими сумрачными анфиладами,...

Кособокая дверь скрипнула за спинами де Аргуэлло и папаши Муньоса. Частый стук кружек не заставил ждать, и вскоре из глубины харчевни понеслась громкая болтовня Початка. Муньос гремел тирадами о своей собачьей доле, о глупости дочери и вообще всех баб Новой Испании; шипел о войне с инсургентами[1], о пользе и выгоде повышения цен... Но более «долбил из пушки» по отсутствующей жене. Соленостей шуток отца Тереза, укрывшись от дона Луиса в фургоне, разобрать не могла. Она знала, что перцем острот папаши были грубость и неприличие...

Душный полдень растекался яичным желтком по склону отклокотавшего вулкана, у подножия которого пестрел красно-желтыми куполами и крышами цветущий, древний, как мир Мехико[1]. В апрельский день тысяча восемьсот четырнадцатого года окрестности города нежила тишь, мягко тронутая мерной перекличкой колоколов, атласно повитая бризом. Дома, с чинными крутобокими черепичными кровлями, затканные плющом и розами, дремали в тенистых садах, где струился и замирал сиреневый дрожащий сумрак; местами слышалась мирная колотьба кузнеца, гортанное завывание торговцев и серебряные переборы андалузских гитар...